Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненым, возможно, найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.

– Отец, к Таврическому правильно я иду?

Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей, и, пожевав губами, степенно ответил:

– К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты, солдатик, туда неправильно…

– То есть как это? – Кирпичников опешил.

– Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь, люди по домам хоронются?

Тимофей, не веря своим ушам спросил:

– Какая такая болезнь, отец? Ты чего, старый, городишь?

Дед обиженно посмотрел на него.

– Может, я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.

Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:

– Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!

Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:

– Дык, какая. Известно, какая. Чума…

Где-то между Гатчиной и Могилевом.

27 февраля (12 марта) 1917 года

И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и громко цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.

У нас горел правый двигатель.

Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы, словно подбитые, уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.

Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились лейтенант Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь аэроплана. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель, и сквозь черный дым вырываются языки сносимого ветром пламени.

Плиа, махнув мне рукой, двинулся в сторону открытого люка. Я, высунувшись наружу, смотрел, морщась от ветра, на то, как оба члена экипажа, вооружившись огнегасителями, пробираются по крылу аэроплана, и почему-то думал о том, что на более поздних машинах такой номер бы не получился, ведь именно относительно небольшая скорость аэроплана позволяла такого рода «прогулки» по плоскостям во время полета.

Добравшись до горящего двигателя, Марсель перекрыл краник трубопровода, прекратив тем самым подачу топлива, но бушующее пламя вплотную уже подбиралось к баку, и был большой риск взрыва, в результате которого наш аэроплан, вероятно, просто разорвет на куски. Оба летчика принялись спешно тушить огонь.

В этот момент «Муромец» влетел в облачный слой. Бешеная болтанка трясла машину. Две фигуры на крыле пытались загасить огонь, стоя с двух сторон пылающего двигателя, в то время как их самих воздушный поток жестоко хлестал снежными жгутами и пытался сбросить вниз. Внезапно облака прочертила ветвистая молния. Грохнуло так, что я прикусил язык, дернувшись от акустического удара, едва не выпав при этом в открытый люк. Но я удержался, а вот ноги Марселя Плиа вдруг соскользнули с крыла.

Уцепившись руками за стойку плоскости он пытался удержаться, в то время как его ноги беспомощно скребли по поверхности крыла, не находя опоры. Пламя подбиралось к нему все ближе, а Орловский, находясь по ту сторону горящего двигателя с огнегасителем в руках, не мог ему ничем помочь, не успевая даже приблизиться к месту падения.

Не отдавая себе отчета в своих действиях, я выбирался на крыло и, уцепившись за край люка, попытался перехватить руку моториста, однако пальцы мои не дотягивались до него. К счастью, в этот момент поток набегающего воздуха сдернул зацепившуюся за что-то веревку, и каким-то чудом мне удалось ухватиться за нее. Однако тут я со всей отчетливостью понял, что вытащить Плиа одной рукой у меня никак не получится, а бросить край люка я не могу, иначе меня просто выбросит из аэроплана, а я-то даже не привязан к нему!

Какими-то неимоверными усилиями и таща веревку за собой, я забрался внутрь кабины, где пытался враскоряку упереться ногами в края дверного провала. Когда мне это все же удалось, вторая моя рука оказалась свободной, и я стал втаскивать моториста в кабину, боясь лишь того, что веревка эта может лопнуть в самый неподходящий момент.

Зря я грешил на веревку, подлянка поджидала нас не там! Аэроплан сильно тряхнуло, и он начал заваливаться набок, прямо на ту сторону, где был открыт люк! И сквозь проем я увидел, что винт второго правого двигателя замер неподвижно. У нас не работало оба правых двигателя!

Благо я упирался ногами в края люка, а потому сумел удержать равновесие и не провалиться в открытый зев проема. А вот двум летчикам на крыле было совсем не сладко! Вцепившись в выпирающие части, они пытались удержаться на плоскости, и хорошо, что Горшкову удалось выровнять машину и аэроплан все же принял относительно горизонтальное положение, хоть и с явным креном вправо и вниз.

Видя, что Орловскому все же удалось загасить горевший двигатель, Горшков прокричал мне:

– Пусть возвращаются! Починить двигатели мы не успеем!

Обернувшись к пилоту, я увидел перед собой просто фантасмагорическое зрелище.

Горшков в темной кабине, запредельными усилиями удерживая штурвал, глядел прямо в бушующий за лобовым стеклом ураган, прорезаемый какими-то потусторонними сполохами и ослепительными вспышками молний. Георгий кричал, не глядя в мою сторону:

– Будем садиться! В нас попала молния и что-то повредила! Я не удержу машину! Пусть быстрее возвращаются! Еще минуты две-три, и все! Быстрее! Я ищу место посадки!

Конечно, слышать ни меня, ни тем более Горшкова Орловский и Плиа не могли, но, видимо, будучи профессионалами своего дела, они сами все поняли и уже спешно двигались в сторону люка. Вот Марсель ухватился за край проема, вот он ухватил за руку Орловского, вот я помог им обоим влезть в кабину, успев подивиться тому, как Горшков собирается выбирать место посадки в условиях, когда не видно даже земли внизу.

Оглянувшись на лобовое стекло, с ужасом увидел приближающуюся землю, какое-то поле, какие-то строения прямо перед нами, а дальше, сразу за домами, черной стеной тянулся лес.